четверг, 8 апреля 2010 г.

От контраста к единому

В рамках семинара по "времени" последнее время читаем "Парменид". 22 марта коллеги задумались над несколько посторонним вопросом: можно ли начинать не с Единого, а с, так или иначе понятой, его противоположности --- иного, множества и т.п.? И будет ли тогда для философии диалектика Единого обязательной?

Поскольку некоторое время назад на семинаре Олега Михайловича Ноговицына мы пару лет обсуждали такую возможность, то я взялся представить очерк, показывающий необходимость разрешения трудностей мышления Единого, даже в том случае, когда начинаем философию не с нечто, а чистого перехода, с контраста как первой формы чувства. Что я и изложил "пунктирно" 29 марта.
Мой конспект.

Мария С. возражала удивительно. Всякие попытки ясно выразить ту мысль, что анализ чувства проделывается сознанием, мышлением (конечно, оно ещё в совершенно зачаточной форме --- не только не знает себя как сознание, но даже и знания как знания ещё нет) её оцениваются как недопустимый скачок рассуждения и смешение планов бытия и познания.

С одной стороны, возражение сугубо формальное (в худшем смысле слова "форма"). С другой, преодоление таких аргументов, видимо, лежит на пути разъяснения той специфической формы сознания, когда уже возможен анализ формы чувства, но ещё нет сознания как сознания (к нему приведёт путь к самосознанию через обнаружение знания как знания).

В целом пока не нащупал решающего контраргумента к подобным сомнениям.

среда, 24 марта 2010 г.

Гоббс к онтологическому аргументу

Развёрнутого анализа у Т. Гоббса я не нашёл. В нескольких местах есть соображения о том, что в обществе следует почитать Бога, ибо в совместном почитании культа скрепляется государство; почитать же не существующее -- недопустимая нелепость. (Остаётся вопрос: так ли необходим Бог в государстве, или достаточно признание культа? но к настоящей теме он не относится).

Что касается содержания идеи Бога:
Не содержит в себе почтения к Богу и утверждение, что в нашем уме существует его идея; ведь идея есть наше понятие (conceptus), а всякое наше понятие касает­ся только конечного. Невозможно применить к нему поня­тие частей или целого, ибо это также атрибуты конечно­го, нельзя говорить, что он находится в каком-то месте, ибо занимать место означает иметь со всех сторон опре­деленные границы и размеры. Нельзя говорить и о том, что он находится в движении или пребывает в покое, ибо и то и другое предполагает нахождение в каком-то месте (С. 435-436).
и далее
тому, кто желает относить к Богу иные имена кроме тех, которых требует разум, с необходимостью придется прибегнуть к таким отрицательным именам, как бесконечный, вечный, неисповедимый, либо к превосходным степеням, как наилучший, величайший, могущественнейший и так далее, либо именам, не требующим определения, как добрый, справедливый, мощный, создатель, царь, и тому подобным. Такое употребление не означает, что мы хотим сказать, что такое Бог, ибо это означало бы ограничить его пределами наших представлений, но выразить собственное восхищение и повиновение, что есть проявление нашего смирения и беспредельного почтения. Ибо разум диктует нам единственное имя, способное обозначить природу Бога, - существующий, или проще - то, что есть, и единственное, выражающее его отношение к нам, - Бог, которое охватывает понятия царь, и господин, и отец. С. 436-437
Идея Бога в принципе неадекватна, она отражает лишь наше бессилие, а не то, каков Бог.

В сущности странный аргумент. Никто ведь и не думает постичь Бога-в-себе. Декарт говорит об идее Бога именно как о идее. Вот из ответа на 11 возражение:
Когда мы говорим, что Бог непостижим, то это направлено против попытки получить о нём адекватное и всецело его исчерпывающее представление. Но идею Бога мы всё же имеем...
С другой стороны, Г. в возражении (да и здесь) отрицает содержание идеи Бога, что уже странно. В конечном счёте понимание Бога как соединения объективной и формальной причин вполне можно трактовать как экспликацию имени Бога "создатель". И что остаётся Г.? Утверждать "а я не вдумываюсь в смысл имени создатель, и, тем самым, отрицаю содержание идеи Бога"? Но это ведь равноценно отрицанию доказательства теоремы Пифагора на том основании, что "я не буду доказывать теорему". Доказательство состоит из последовательности мыслительных шагов, то, что я не совершаю эти шаги никоим образом не доказывает абсурдность или невозможность доказательства.

В своих возражениях Г. незатейлив. В ответе на его 5 возражение Декарт предельно ясен:
Гоббс под словом "идея" хочет подразумевать исключительно отражения материальных вещей... Сделав такую предпосылку, он легко может доказать, что не может быть идеи Бога или ангелов. Но я снова и снова -- и в этом месте с особенной настойчивостью -- подчёркиваю, что я под идеей подразумеваю всё, что постигается интеллектом непосредственно.
Наиболее интересно 10 возражение. Г. утверждает лишь отрицательный смысл в суждениях о бесконечности Бога, да и о любых иных атрибутах божества. Аргумент Д.:
Мою идею об этом разуме можно просто объяснить; ибо я понимаю под идеей всё, что составляет форму какого либо акта разумения. Всякий, т.о., кто сознаёт, что он что-либо понимает, имеет одновременно с этим форму или идею понимания, идею разума, которую ему остаётся только продолжить в представлении до бесконечности, чтобы дойти до идеи божественного разума.
Так обстоит дело и со всеми другими атрибутами.

понедельник, 22 марта 2010 г.

сказка

О.М. Ноговицын

Одна неоконченная волшебная история

 

Удав лежал на плоском камне и грелся на солнце. К нему подскочила мартышка. «А… Вот он ты!» сказала мартышка[1], И что ты тут делаешь?». «Думаю», твердо ответил удав. «Что ты делаешь?» удивилась мартышка. «Думаю», повторил удав.

-- А как ты это делаешь?

Очень просто. Если хочешь, давай думать вместе, предложил удав.

Хочу, давай, загорелась мартышка, А что надо делать? Давай скорее начинать думать!

- Думать – это все-таки не так просто, наставительно сказал удав. – Прежде всего, думать – это не смотреть, не слушать и не нюхать, а думать!

– Почему? – удивилась мартышка. – Когда я смотрю или нюхаю что-то, я думаю.

– Правильно. Когда ты смотришь или нюхаешь, ты еще и думаешь. Чаще всего о том, на что ты смотришь и что нюхаешь. Но думать – не то же самое, что смотреть или нюхать.

– Значит, я не умею думать, – огорчилась мартышка. – Потому что я думаю только о том, что я вижу, слушаю или нюхаю.

– Ерунда, – отрезал удав. – Скажи, ты ведь умеешь считать?

– Конечно, умею.

- И ты понимаешь, что такое, например, «два»?

– Понимаю.

– Ты действительно хорошо понимаешь, что такое «два»?

– Ну конечно. – Обиделась мартышка. – Глупая, что ли.

– А ты согласна с тем, что если что-то хорошо понимаешь, то можешь это объяснить другим? – хитро спросил удав.

– Если я что-то знаю, я точно могу это объяснить кому угодно, – отчеканила мартышка. – И последний раз говорю: не держи меня за идиотку!

– Хорошо, – сказал удав, – тогда объясни мне, что такое «два»?

– Ну, «два» – это, например, два дерева.

– Очень хорошо, сказал удав, – но разве я спрашивал тебя что такое «два дерева»? Я ведь спрашивал что такое «два»?

– Ну тогда «два» – это два человека, – начала мартышка, запнулась и почувствовала недоброе.

Разве я спрашивал тебя что такое «два человека»? Я только просил тебя объяснить, что такое «два», если ты так хорошо это понимаешь.

– Я… не могу, – упавшим голосом сказала мартышка, и внутри у нее похолодело.

– А почему ты не можешь? – продолжал допытываться удав.

Мартышка уперлась взглядом перед собой, помолчала и ответила раздельно: «Я не знаю почему».

– А я тебе объясню! – весело и добродушно заявил удав. – Ты не можешь объяснить потому, что когда ты понимаешь «два», ты себе ничего не представляешь: ни два дерева, ни двух человек. Ты просто понимаешь, что два – это два.

– Совсем ничего не представляю?

– Совсем ничего.

– Не может быть! А что значит представлять? – Мартышка ничуть не поверила удаву, но ей стало любопытно.

– Представлять, – это или видеть – ну, или слышать или нюхать, ты понимаешь – или вспоминать то, что ты видела, или воображать что-нибудь. Например, ты видишь два дерева и думаешь: «два». Или думаешь «два» и вспоминаешь два каких-нибудь дерева. Или думаешь «два» и воображаешь что-нибудь, хоть двух русалок.

– Вот именно так я и делаю, – заявила мартышка.

– Конечно, – согласился удав. – Но когда ты так делаешь, ты ведь понимаешь, что «два» – это не то же самое, что два дерева?

– Вообще-то понимаю.

– И что «два» – это не две русалки и что бы ты там себе не представляла. «Два» вообще не представление.

– Наверное.

– А если ты отличаешь «два» от всяких своих представлений, значит ты можешь мыслить «два» без представлений, т.е. ничего не видя, не вспоминая и не воображая. Просто мыслить «два».

– Ты думаешь, я могу? – изумилась мартышка.

– Попробуй.

Мартышка зажмурилась, заткнула уши и даже перестала дышать.

– А ведь и правда, я хорошо понимаю, что такое «два», даже если ничего себе не представляю, и в голове у меня совершенно пусто.

В голове у тебя не пусто, – удав назидательно поднял брови, – в голове у тебя мысль. Пусто у тебя в голове потому, что в ней нет никаких образов – ты ни на что не смотришь, ни о чем не вспоминаешь и ничего не воображаешь. Но это не значит, что ты не мыслишь. Наоборот, когда нет образов, тогда думать легко и приятно.

– А приятно– то почему?

– А что доставит тебе большее удовольствие – когда тебя засунут в мешок и заставят бежать или когда можно бегать без помех?

– Конечно, без помех.

– Вот и мысль – это просто одна из твоих способностей, как способность бегать или смотреть. Но думать и одновременно быстро бежать не очень удобно, потому что это разные занятия. А ты сама сказала, что думать «два» и видеть два дерева – не одно и то же. Поэтому доставь себе удовольствие – думай без помех.

– Попробую, – меланхолично протянула мартышка уже не зажмуриваясь и ровно дыша. – Вот я мыслю «два», а потом мыслю «три» и ничего не вспоминаю и не воображаю. То есть хочу воображаю, а хочу – нет. Хочу посмотреть на два дерева, и посмотрю – а думаю все равно «два», а не два дерева. Смешно!

– А смешного-то что ты тут нашла?

– А то, что я жила-жила и не знала, что умею думать. Слушай, а может я еще что-то умею? Летать, например.

– А  ты все-таки глупая, мартышка, – удав посмотрел на мартышку без всякого интереса. – Ну зачем тебе что-то новое, если ты не знаешь того, что у тебя есть?

– И правда, не знаю, – согласилась мартышка, на этот раз без обид. – А как же все-таки так получается, что я что-то умею и даже делаю, и сама ничего не знаю об этом?

– Это как раз легко объяснить, – отозвался удав, сохраняя то же несколько странное выражение – то ли оценивающее, то ли безразличное. – Дело в том, что ты обращаешь внимание только на внешние предметы: вот дерево, вот человек, вот банан. В этом весь твой интерес. Даже к числам ты относишься так, как будто это независимо от тебя существующие предметы, которые можно складывать и вычитать. Ты знаешь, что такое «два» – и этого тебе достаточно. Но что значит знать? Что именно ты знаешь, когда знаешь «два»? Этого вопроса ты себе никогда не задавала. И, правду сказать, это свойственно мартышкам.

Удав передохнул и сглотнул слюну.

– Слушай, удав, – прищурилась на него мартышка. – Я  у тебя и такая, и такая… Может, ты меня сожрать хочешь от того, что я мартышка?

– Ладно, мартышка, – смягчился удав. – Это и в самом деле необычное занятие: смотреть как бы внутрь себя. Для него есть даже специальное слово.… Забыл…

– Рефлексия, – каркнул вдруг сверху хриплый голос. Удав и мартышка сначала подпрыгнули от неожиданности, а затем задрали головы. На соседнем дереве, на ветке прямо над ними сидел попугай. Ему и был обязан подсказкой удав.

– Откуда ты взялся? – в один голос воскликнули мартышка и удав.

– Я тут давно сижу и слушаю. Хотя и ничего не понимаю, – сказал попугай без всякого выражения, просто констатируя факт.

– Но если ты ничего не понимаешь, – даже как-то возмутился удав, – то откуда ты знаешь про рефлексию.

– Я знаю все слова, – снова констатировал попугай.

– Но мало знать слова, нужно понимать, когда их употреблять, – настаивал удав. – Почему ты именно сейчас сказал про рефлексию?

– Видите ли, – попугай почему-то обращался ко всем присутствующим, хотя спрашивал его только удав, – я знаю, что когда говорят «смотреть внутрь себя», это называется рефлексией. Но я совершенно не знаю, как смотрят в себя.

Удав был потрясен. Даже мартышка открыла рот от изумления.

– Ладно, – сказал удав, – тогда сиди и следи за правильным употреблением слов.

– Я и слежу, – ответил попугай. – ты, удав, неправильно употребил слово «представление». Представлениями называют «вторичные образы», т.е. память и воображение. А «первичные образы», т.е. живые впечатления так не называют. А ты назвал представлениями все образы без разбора.

– Ты, попугай, следи, а не ябедничай, – смущенно пробормотал удав. – Ведь суть дела от этого не изменилась.

– Об этом я судить не могу, – парировал попугай.

– Он не может, – поддержала попугая мартышка, укоризненно посмотрев на удава.

– Хорошо, постараюсь в дальнейшем быть внимательным, – окончательно сломался удав. Он немного покрутил головой, стараясь примириться с присутствием попугая, а затем снова повернулся к мартышке.

– Так вот, дорогая моя мартышка, – узнав о существовании попугая, удав испытал прилив нежности к мартышке, – займемся рефлексией и зададимся вопросом: что именно я знаю, когда знаю «два»? Оказывается, я могу знать «два» двумя разными способами. Я могу увидеть два дерева или услышать два каких-нибудь звука. В этом случае число два будет для меня предметным, то есть неотделимым от вещей. Так понимают числа все, кто только начинает учиться считать. Ты и сама это знаешь, дорогая мартышка. Когда в детстве тебя учили считать, тебе сначала давали предметы: одна палочка и одна палочка будет две палочки; один кружок и один кружок будет два кружка. Но очень скоро ты отбросила эти палочки и кружки, и сказала: я и так, без всяких предметов понимаю, что один и один будет два. А это уже совсем другой способ понимания числа, когда не нужно ни смотреть, ни слушать, а только думать. У тебя появилась мысль, или идея числа «два» так же, как и других чисел.

– Тут можно использовать красивое греческое слово «эйдос», – встрял попугай.

– Господи, он еще и эстет, – вздохнул удав. – Хорошо, пусть будет эйдос. Важно понять, что идея, или эйдос – это «чистая» мысль, «чистая» в том смысле, что она лишена всякой образности; мы не чувствуем эйдос, а мыслим его.

– Красота, – восхитилась мартышка, – и как же мне нравится заниматься этой рефлексией! Я согласна, что я умею считать и не пользоваться предметами – с этим я закончила еще в детстве, – а если захочу, то могу считать предметы – это тоже бывает важно. А давай один счет назовем «чистым», а еще лучше, эйдетическим, а другой предметным.

– Ты что, сговорилась с попугаем?

– А что, хорошо звучит… – мартышка притихла на некоторое время, а затем снова встрепенулась.

– И что же получается, удав? Что у меня две жизни: я то думаю, то чувствую, то опять думаю. Получаются две мартышки…

Мартышка так глубоко ушла в рефлексию, что ей и в самом деле показалось, что она разделилась на две совершенно разные мартышки. Одна ничего не ощущала, летала где-то высоко-высоко среди бестелесных и сверхчувственных «двоек», «троек» и «шестерок» и сама была какая-то бестелесная, так что и мартышкой ее было трудно назвать. А другая земная, из плоти и крови, которая все видела и слышала и без устали пересчитывала предметы: два дерева, три дерева, пять бананов, семь бананов. И еще показалось мартышке: когда она думает эйдосы, например, думает «два», – то она думает о себе; а когда думает про два банана, то думает о том, что вне нее, о внешнем мире. Получалось, что из двух образовавшихся мартышек одна думала только о себе, а другая – только о внешних предметах. Мартышка была внутри себя и снаружи себя.

Совсем плохо стало мартышке.

И как сквозь сон она слышала голос удава:

– Что же тебя удивляет, мартышка? Давно известно, что у тебя есть душа и тело. Душа сама бестелесна и мыслит бестелесные сущности, а тело видит и слышит, обоняет и осязает, то есть создает чувственные образы вещей.

– А что, «душа» и «мысль» одно и то же? – спросила изнемогающая мартышка.

– Об этом лучше спроси у попугая, – на этот раз дружелюбно предложил удав.

– Мои любимые древние греки, – пропел попугай, в мартышкином сне его голос почему-то был не хриплый, а нежный, как у свирели, – употребляли слово «душа» и «разум» как синонимы, обозначающие способность мыслить.

– И не только числа, – продолжал удав, – бывают предметными и бестелесными, но и все смыслы, которые ты знаешь. Например, ты знаешь, что бывают красивые жирафы, красивые деревья, красивые глаза или волосы. Но ты знаешь и идею красивого, и когда ты сознаешь «красивое», ты же не обязательно представляешь себе красивые глаза или красивого жирафа, ты мыслишь идею красивого, красоту как таковую. Или камень: камни бывают большие и маленькие, твердые и крошащиеся, желтые и красные. Но когда ты мыслишь идею «камень», ты мыслишь не какой-то определенный камень, а камень как таковой, и твоя идея бестелесна, в ней нет образов.

– Философы употребляют слово «сущий», – вставил попугай: сущий камень, сущий дом.

Мартышка ужаснулась еще больше. Теперь ее душа вращалась не только среди бестелесных «двоек» и «троек», но и среди сущих камней и сущих жирафов. Сверхчувственная красота сверхчувственно улыбалась ей. Самым пугающим было то, что мартышка никак не могла выйти из этой раздвоенности, из двух мартышек сложить одну.

– Я все понимаю, дорогой удав, – она слышала себя как будто со стороны. – Скажи мне только одно: к какой мартышке ты обращаешься? Потому что меня теперь две.

В отличие от расслабленной мартышки, удав от долгой своей речи так разгорячился, что готов был объяснить все, что угодно.

– Не совсем так, любезная мартышка. Ты действительно мыслишь идеи без помощи чувств. Но когда ты воспринимаешь чувственный предмет, ты не просто воспринимаешь его, а вместе с тем понимаешь, что он определенным образом связан с идеей. А именно, он пример идеи. Предположим, ты смотришь на красивого жирафа. Тогда ты не просто видишь красоту жирафа, а одновременно понимаешь, что красота жирафа это пример красоты как таковой. То же самое ты понимаешь, когда видишь красивый дом. А ведь красота дома – совсем другая красота, чем красота жирафа. Но обе они – воплощения сущей красоты.

Мартышка даже пожалела, что удав это проговорил. Каким бы пугающим не был ее сон, он в то же время был и завораживающе чудесен. А теперь он вдруг закончился. Идеи воссоединились с вещами. Бегающий рядом жираф превратился в воплощение сущего бестелесного жирафа, а два рядом растущих дерева – в пример сущей «двойки». А вслед за этим и две разные мартышки слились в одну, которая все, что видит и слышит, воспринимает как примеры своих мыслей. Можно созерцать «чистые» идеи, а можно воплощать их в конкретные вещи.

– Ты что, сразу не мог все объяснить, – закапризничала слегка разочарованная мартышка.

– Извини, мой друг. Я не думал, что ты такая восприимчивая, – галантно извернулся удав.

 

II.

 

В сущности они остались довольны друг другом. Но тут своим обычным голосом проскрипел попугай.

Я ничего не понял.

– И слава Богу, – спокойно заметил удав.

– Да, – несколько извиняюще заторопилась мартышка, – тебе и не нужно понимать, ты ведь только за словами следишь.

– В том-то и дело, что такого слова нет, – заявил попугай.

– Какого слова нет? – удивилась мартышка.

– Слова «воплощение»

– Как это нет, – возмутился удав, – в словаре, что ли, нет?

– В словаре оно есть, но имеет мистический смысл. Или метафорический, – бесстрастно сообщил попугай.

– Мистический… – оторопело протянул удав.

– Ты что тут, магией занимаешься? Ты, между прочим, говорил, что думаешь. – неожиданно ополчилась на удава мартышка.

– Да, я думал…, – удав явно был в нокауте.

– Индюк тоже думал! – разошлась мартышка и чуть не показала удаву язык.

– Ну погоди… – взмолился удав.

– Нет, – отрезала мартышка. – Я уже один раз попробовала подумать, и что? Я чуть не умерла! Ты меня раздвоил! А теперь оказывается, что не можешь соединить меня обратно. Вместо этого придумал какое-то дурацкое «воплощение»… Да я после этого вообще никогда больше думать не буду! Вообще не буду думать! – отчеканила мартышка.

– Как это? – не понял удав.

– А вот так. Не буду – и все.

– Совсем-совсем не будешь?

– Совсем-совсем!

– А что, – вдруг оживился удав, – давай, попробуй.

– Что попробуй? – теперь уже не поняла мартышка.

– Совсем не думать.

– Как это? – мартышка снова почувствовала недоброе, но отступать было поздно. – То думай, то не думай, – проворчала она.

– Это очень легко, – продолжал вновь воодушевившийся удав. – просто убери из своего сознания все смыслы, которые в нем есть. Например, «банан» – это слово ведь что-то значит, т.е. имеет смысл. А теперь представь себе, что ты не знаешь, что значит «банан» – забыла, а лучше вообще никогда не знала. Можешь?

– Могу, – пожала плечами мартышка.

– А теперь представь, что ты не знаешь, что такое «дерево», «дом», «два», не знаешь цветов, т.е. не понимаешь, что такое «красное» или «синее», запахов – вообще ничего не знаешь. Постарайся посмотреть на мир так, как будто ты ничего не понимаешь, а только смотришь, попробуешь?

– Попробую, – ответила увлеченная новой игрой мартышка и широко открыла обессмыслившиеся глаза.

– А не надо бы, – совершенно неожиданно проговорил попугай.

Мартышка даже не услышала его, а удав резко обернулся к попугаю.

– Чего не надо? – после недавних событий удав уже не мог игнорировать попугая. – О чем ты говоришь?

Попугай почему-то промолчал.

Удав раздраженно крякнул и, тут же забыв о попугае, повернулся к мартышке. Мартышка все так же стояла, раскрыв бессмысленно глаза, потом зажмурилась, потом снова округлила глаза.

Некоторое время все молчали.

И вдруг тишину разорвал истошный вопль мартышки.

– А-а, – вопила она, – а-а, нет!

– Что «а», что «нет»? – всполошился удав.

В глазах у мартышки теперь стоял ужас. Казалось, она хочет что-то сказать и не может найти слов.

– Это… это… , – мартышка перешла на шепот.

– Это – хаос, – веско каркнул попугай.

Для удава это было слишком. Он даже забыл об исполненной ужаса мартышке.

– Откуда ты знаешь? Как ты мог знать об этом заранее? Как ты вообще можешь о чем-то догадываться?

– Хаос – это отсутствие всякой определенности, – попугай по-прежнему был весок и бесстрастен.

– Да, да, да! – выходил из себя удав. – Хаос это отсутствие определенности. Но все равно, чтобы о чем-то знать заранее, надо это понимать!

– В хаосе нечего понимать, – добил попугай удава, – поэтому я так же понимаю хаос, как и ты.

Удав понял, наконец, что сделал и бросился к мартышке.

– Мартышка, дорогая, вернись! Ну вспомни хоть какой-нибудь смысл. Вот, смотри, – удав хвостом сорвал с ветки банан и сунул под нос мартышке, – это – банан. Раньше ты знала, что такое банан. Вспомни, пожалуйста, то, что ты знала. Смотри еще: банан желтый, ты знаешь, что такое «желтый»? А еще какие цвета бывают?

Потихоньку мартышка возвращалась к жизни. Ужас в ее глазах сменился осмысленностью. Но пережитое не отпускало ее.

– Никогда так страшно не было, – снова вздрогнула мартышка. – Что-то есть, но ты не можешь ни назвать, ни понять это. Какие-то впечатления, но бессмысленные и несвязанные. Страшнее всего, что оно – есть, но ты не можешь понять, что оно. Понимаешь только, что сама исчезаешь в нем.

Мартышка помолчала, а потом пристально и как-то строго взглянула на удава.

– Так что же делать, удав? Получается, когда думаешь, уносишься от жизни, от вещей в мир эйдосов и не знаешь, как вернуться. А когда не думаешь, вещи вообще исчезают, и ты оказываешься в хаосе.

– А разве ты не поняла, что с тобой случилось? – загадочно произнес удав.

– А разве ты не достаточно поиздевался уже надо мной, разве не достаточно?! – взорвалась мартышка. – Ты же сам сказал мне ни о чем не думать, а теперь спрашиваешь, поняла ли я, что произошло!

Попугай снова вмешался в беседу. Почему-то все, что делал попугай, было неожиданным. На этот раз попугай расхохотался. Оказывается, он понимал противоречие.

– Действительно, – кротко вздохнул удав, – ничего глупее сказать невозможно. – Но теперь-то ты можешь понять, что с тобой случилось, когда ты ничего не понимала. Ты выбросила из головы все смыслы, и получила хаос, т.е. мир стал бесформенным. Мир был, но в нем не было порядка. Значит, что делает смысл? Вносит в мир порядок! – с торжеством закончил удав.

– Это что же, – протянула изумленная мартышка. – Значит, когда думаешь, не нужно никуда улетать от мира, а совсем наоборот.

– Именно наоборот! – даже не воодушевился, а прямо-таки воспламенился удав. – Мысли существуют не отдельно от мира, а в самом мире. Мысли превращают хаос в осмысленный, оформленный мир.

– Значит, хаос не так страшен? – хмыкнула мартышка.

– Конечно нет, мы ведь знаем, что с ним делать, – уверенно заявил удав.

– Замечательно, – вздохнула мартышка и сникла. – Знаешь, удав, я за последнее время столько пережила и так устала, что смертельно хочу спать.

Не в силах идти, мартышка вскарабкалась на ближайшее дерево, устроилась на большой ветке и уснула.

 

III.

 

И приснилось мартышке, что попала она в чудесный мир, где было только два цвета: красный и синий. Где красные зебры скакали по синему песку, а потом наоборот – синие зебры по красному песку. Где синие бананы качались на красных пальмах, а потом сами бананы делались один красным, а другой синим.

И от того, что было только два цвета, все выглядело таким ярким и отчетливым, что у мартышки захватило дух от восторга.

Но вдруг что-то переменилось. Мартышка не сразу поняла, что именно. А потом догадалась: синего цвета становилось все меньше, он меркнул, гас и уступал место красному. Все становилось красным: и зебры, и песок, и бананы и только на самом краю зрения еще ютилась узкая полоска синего, и на огромном бескрайнем красном полотне изредка попадались небольшие синие пятна.

Но странное дело: вместе с синим цветом исчезали вещи. Зебры уже не неслись по песку. Не было ни зебр, ни песка, ни бананов. Оставался один только красный цвет.

И тогда мартышка поняла, что сам красный цвет существует потому, что по краям его виден синий. Что же случится, если синий цвет совсем исчезнет, все станет красным? И такой момент наступил. И в этот самый момент, когда остался один красный цвет, он тоже исчез, и все исчезло. Мартышка совсем перестала что-либо видеть, как будто лишилась зрения.

Мартышка вскрикнула от страха, проснулась – и изумилась. Она снова была в том же ярком двухцветном мире. Снова красные бананы оттеняли синие ветки. И снова с этим миром что-то произошло. На этот раз случилось следующее: стали зыбкими все границы красного и синего, и вместо так веселивших глаз линий возникло движение – красное превращалось в синее. Но хотя красное возникало, а синее исчезало, красного не становилось больше, а синего меньше. Одно просто перетекало в другое. Вещи утратили твердую форму и вскоре совсем исчезли – осталось только превращение одного цвета в другой.

Мартышка не очень удивилась: она уже знала, что один цвет необходим для другого. Вглядываясь в это непрерывное и все ускоряющееся движение, она прошептала ошеломленно: «Синее – это возникающее красное, а красное – исчезающее синее. Одно – это другое».

Поток между тем убыстрялся и, в конце концов, цвета перестали отличаться один от другого. Мартышку снова охватила полная слепота.

– Боже, и я уснула, чтобы отдохнуть от всего этого, – простонала мартышка. Она боялась теперь не своей слепоты, а опять проснуться в постылом красно-синем мире. Увы, это произошло, она снова оказалась в нем и уныло озиралась на синие пальмы и красный песок. И снова с миром что-то произошло: теперь исчезал красный цвет, а синий все разрастался и занимал все пространство. Все было так же, как в первом сне, только цвета поменялись местами.

Но какая разница! Мартышка точно знала, что когда исчезнет красный, исчезнет и синий цвет, и снова будет пустота. С тоскливой усталостью она ожидала неизбежного, но когда это произошло – исчез красный цвет и остался один синий, – случилось неожиданное. Мартышка вдруг поняла, что она сама была границей синего цвета. И за этой границей не было ничего.

В то же мгновение синий цвет перестал быть синим и стал белым – просто светом, сияющим из полной непроницаемой темноты.

– Я, это я – граница света, – забыв о своей грусти и усталости в восторге завопила мартышка – и проснулась. И теперь, кажется, проснулась окончательно, потому что, открыв глаза, увидела удава, который задумчиво смотрел на нее.

– Ну, и что это было? – спросила мартышка так, как будто удав обязан был знать ее сон. Но удав ответил как ни в чем не бывало:

– Если ты о первом сне, то я думаю, это своего рода обличье хаоса.

– А при чем тут хаос?

– Ну как же. В твоем сне исчезла граница, и ты перестала видеть и понимать. Перед тобой было что-то, но ты не знала, что.

– Это было ужасно!

– Да, но не так, как сам хаос.

– Правда, – согласилась мартышка, – это был другой, совсем не страшный страх. А почему?

– Потому что твой сон – только умственно построение, фантазия, которую ты сама придумала. Она показывает, что будет с миром, если исчезнут границы и формы. Ты ведь хорошо знала, что если исчезнет синий цвет, то исчезнет и красный.

– Догадывалась, – снова кивнула мартышка. Значит, я думала о границе, и мне приснился такой сон…

– И очень неглупый сон, – похвалил удав. – Я даже лучше стал понимать, зачем нужна граница.

– Определить значит ограничить! – снова перепугав всех, подытожил попугай.

Удав только вздохнул.

 

IV.

 

Зато мартышка посмотрела на попугая так, как будто увидела в первый раз.

– Получается, что думать – это проводить границы? – насмотревшись на попугая, обернулась мартышка к удаву.

– Конечно, – сказал удав.

– И все цвета, звуки, запахи существуют потому, что существуют границы?

– Ну да.

– А если не будет границ, будет хаос?

– Да.

– Но граница ведь не то же самое, что цвет или запах?

– Совсем нет. Цвет и запах появляются благодаря границе. Хаос ведь – не ничто. Хаос – это неразличенность, отсутствие формы. А отличать значит разграничивать. Благодаря границе красное делается красным, а синее – синим.

Мартышка вспомнила красно-синий мир в своем сне и даже рассмеялась от удовольствия.

– Вот представь себе, – продолжал удав, – что перед тобой хаос: что-то есть, но ты не можешь ничего различить – ни увидеть, ни услышать.

Ничуть не испугавшись на этот раз, мартышка весело кивнула.

– А теперь представь, что ты пытаешься что-то разобрать в хаосе впечатлений, например, что-то увидеть. Что ты увидишь первым?

– Свет, – не задумываясь ответила мартышка.

– А если будет один только свет, ты увидишь его?

– Нет, – так же легко сказала мартышка. А затем выпалила:

– Чтобы увидеть свет, нужна тьма!

Слово «тьма» мартышка выговорила с особым смаком, явно гордясь своей осведомленностью.

– Именно, – согласился удав. – Чтобы был чистый свет, нужно, чтобы рядом была совершенная темнота, полный мрак.

Теперь мартышка и удав как будто играли в странную совместную игру и с таинственным недоумением уставились друг на друга. Из оцепенения их вывел голос попугая:

– Тьмы не существует, – сообщил он.

– Не существует? – переспросила мартышка. – Что, опять нет такого слова?

– Слово есть. Но оно ничего не значит.

– И даже ничего мистического или метафорического?

– Вообще ничего.

– Как это?

– Тьма – это отсутствие света и вообще чего-либо видимого. Видеть тьму все равно, что совсем ничего не видеть, – отчеканил попугай.

– Правильно, – подхватил удав. – Мы и не видим тьму, а видим свет. – И все-таки, что же такое тьма? – обратился он к мартышке.

Мартышка окончательно растерялась и только часто заморгала. Ей то казалось, что она видит то, чего нет, то вообще ничего не видит.

– Ну же, – подгонял удав. – Это как в детской загадке: без него не видишь и его не видишь. Что это?

– Граница, – вдруг догадалась мартышка. – Тьма – граница света.

– Умница, – искренне похвалил удав. – Только так мы и можем видеть, когда одно становится границей другого.

– Но ведь тьмы нет, – не хотела сдаваться мартышка.

– Тьмы не видно, – наставительно протянул удав. – То, чего не видно, служит границей тому, что видно.

И так со всем остальным?

– Конечно. Когда ты смотришь на синее рядом с красным, то видишь синее, а не красное, или наоборот, красное, а не синее. То, на что ты не смотришь, дает границу тому, на что ты обращаешь свой взор. Так то.

– Хорошо, – вошла во вкус мартышка. – А теперь я хочу слышать!

Немного подумав, мартышка сама и продолжила.

– Сначала я отличаю звук от тишины. Ведь если будет только один какой-нибудь звук, то я его не услышу. А если будет тишина, безмолвие, то тогда я услышу звук. И не говори мне, – напустилась она на попугая, – что тишины нет! Тишина – это когда я ничего не слышу. Может другой кто и слышит, а я – нет. Потом я учусь слышать разные звуки – тихие и громкие. Для этого тихие звуки должны быть границей для громких, а потом и наоборот, громкие – границей для тихих. Так то! – Мартышка победно посмотрела на удава.

Но удав решил не перехваливать мартышку и просто спросил:

– А ты заметила, что цвета, которые ты видишь, располагаются рядом друг с другом, а звуки, которые слышишь, – один после другого?

– Правда, – согласилась мартышка. И, подумав, добавила. – Громкий звук не может звучать вместе с тихим, ведь слышен будет тот, который громче.

– Это если ты различаешь только громкость, – уточнил удав.

– Да, важно согласилась мартышка.

– А теперь вспомни свой второй сон, – предложил удав.

– Да, да, – взгляд мартышки стал отрешенным, – это когда одно умирало в другом, а другое рождалось из этого одного, и оба они были одним и тем же. Было и страшно, и весело…

– Потому что это – еще одно обличье хаоса. Картина, которую ты сочинила, когда думала о мире без форм. Только теперь форм не было не в пространстве, а во времени. И опять все слилось в одно, и ничего нельзя было разобрать.

Мартышка помолчала, а потом встрепенулась.

– А кстати, удав, откуда ты вообще узнал, что было со мной во сне?

– Очень просто, – улыбнулся удав. – Ты разговаривала во сне.

– Но во сне я не разговаривала!

– Это во сне ты не разговаривала, а на самом деле ты проговаривала все, что с тобой происходило.

– А так бывает? – удивилась мартышка.

– С тобой бывает, – отрезал удав.

– Ну ладно, – вздохнула мартышка, – во всяком случае, я была очень умная во сне. Вот, придумала два разных хаоса.

Теперь уже вздохнул удав.

– Ты действительно была очень умная, – проворчал он. – Жалко вот, что проснулась… Ну какие два хаоса! Это только две придуманные картинки. Они показывают, что в хаосе есть возможность и пространства, и времени. И только мы сами устанавливаем границы так, чтобы одно было «рядом» с другим, или одно «после» другого.

 

V.

 

Мартышка с трудом, но вытерпела язвительность удава.

– Ну хорошо, – сказала она. – Вот мы наставили границ, и теперь можем видеть, слышать и вообще чувствовать. А что же потом?

– Погоди, мартышка, не спеши так, – удав понимал, что мартышка торопит его нарочно, потому что дуется. – Сначала появляются самые простые формы: линия прямая и кривая, угол  острый и тупой. Потом все более сложные…

– Это я понимаю! – оборвала неприступная мартышка. Но удав продолжал как ни в чем ни бывало:

– Самый важный момент это когда формы становятся замкнутыми и появляются фигуры: треугольник, квадрат, круг. Тогда твое восприятие становится законченным и ты можешь сказать, что действительно что-то видишь или просто видишь.

– Правда, – уже спокойно согласилась мартышка. И даже охотно повторила за удавом, – Я вижу!

– Видеть-то ты видишь, – не унимался удав. – А вот что ты думаешь, когда  что-то видишь?

– Как что? – удивилась мартышка. – Я думаю то, что вижу. Вижу банан и думаю: «банан».

– А ты представь, что ты видишь что-то, но еще не знаешь, что это что-то – банан.

– Как это?

– Но ведь бывает так, что ты в первый раз видишь что-то, видишь, а не знаешь, что это такое.

– Бывает.

– И что ты тогда думаешь?

– Думаю, у кого бы спросить, что это такое?

Удав терпеливо вздохнул.

– Ну а если не у кого спросить, и ты просто смотришь и не знаешь, на что смотришь. Что ты тогда думаешь?

Мартышка и вправду задумалась, похлопала глазами, а потом выпалила:

– Тогда я вижу, но ничего не думаю!

– Что, совсем ничего?

– Кажется, ничего.

– Нет, мартышка, – таинственно проговорил удав, – когда ты что-то видишь, ты все-таки думаешь. И знаешь, что ты думаешь?

– Что? – почему-то шепотом спросила мартышка.

– Ты думаешь то, что видишь! – заявил удав. – Ведь ты видишь что-то. И думаешь, что видишь «что-то». Ты не знаешь, что это, банан или попугай, но ты знаешь, что это «что-то».

– Вот это да! – мартышка даже подпрыгнула на месте. А приземлившись широко раскрыла глаза на удава:

– И что? Получается, что про каждую вещь я сначала знаю, что она – что-то, а уже потом, что она – банан или жираф?

– Можно сказать «что-то», а можно указать – «это», или «вот это». Или просто «вот!»

Мартышка с изумлением оглянулась вокруг себя  и стала тыкать во все, что показалось на глаза.

– Вот! Вот! Это! Это! Что-то! Что-то!

– А можно сказать «есть», – подзадорил удав.

– «Есть» – еще лучше, – охотно подхватила мартышка. – А можно сказать «вижу»?

– Можно, – одобрил удав.

– Замечательно! Я знаю, что что-то есть, что  оно  – вот оно, и что я это вижу.

– Совсем не мало, – заметил удав.

– Да…, – задумчиво протянула мартышка, – но послушай, удав, ведь получается, что все вещи одинаковые!

– Ничего удивительного! Ведь ты не сравниваешь вещи и на каждую смотришь как бы заново. Вот и выходит, что о каждой вещи ты знаешь только что, что она есть.

– А вижу что?

– Если ты не сравниваешь вещи, то видишь то же, что и знаешь.

– Я вижу, что что-то есть и ничего больше?

– Конечно.

– Чем же мое чувство отличается  от моей мысли?

– Ничем. Я же сказал: ты чувствуешь и мыслишь одно и то же.

– Красота! – мечтательно сообщила мартышка. – А знаешь, удав, мне почему-то не хочется сравнивать вещи и заниматься прочей ерундой. Пусть остается все как сейчас: просто и ясно. Ничего, кроме бытия вещей!

– Только не вещей, а вещи, – попугай, о котором уже забыли, неожиданно подал голос.

– Как ты сказал? – на этот раз удивился удав.

– Бытие не вещей, а вещи, – монотонно повторил попугай. – Бытие одно.

– Ну конечно! – поддержала мартышка. – Если ничего ни с чем не сравнивать и смотреть каждый раз заново, то в сущности видишь одну и ту же вещь. Или просто одну вещь!

Удав продолжал смотреть на попугая.

– Говоришь, бытия не бывает два? Действительно, получилось бы глупо… Значит, бытие одно.

– Кроме бытия может быть только небытие, – попугай, видимо, взял за привычку без всякой жалости добивать удава.

И удав был добит. Он не находил слов и только  молча смотрел на попугая.

Зато мартышка вся – от макушки до кончика хвоста – светилась воодушевлением.

– Это же замечательно, – тормошила она удава. – Одна только вещь. И мы знаем о ней только то, что она существует. Бы-ти-е – и ничего больше, – сканировала легкомысленные мартышка, – бы-ти-е, бы-ти-е!

– Действительно, красиво, – все еще не придя в себя от попугаевых переделок, – пробормотал удав. – А ты помнишь, мартышка, свой третий сон?


[1] Персонажи и первая фраза заимствованы из замечательных сказок Г. Остера