сказка

О.М. Ноговицын

Одна неоконченная волшебная история

 

Удав лежал на плоском камне и грелся на солнце. К нему подскочила мартышка. «А… Вот он ты!» – сказала мартышка[1], – И что ты тут делаешь?». «Думаю», – твердо ответил удав. «Что ты делаешь?» – удивилась мартышка. «Думаю», – повторил удав.

-- А как ты это делаешь?

– Очень просто. Если хочешь, давай думать вместе, – предложил удав.

– Хочу, давай, – загорелась мартышка, – А что надо делать? Давай скорее начинать думать!

- Думать – это все-таки не так просто, – наставительно сказал удав. – Прежде всего, думать – это не смотреть, не слушать и не нюхать, а думать!

– Почему? – удивилась мартышка. – Когда я смотрю или нюхаю что-то, я думаю.

– Правильно. Когда ты смотришь или нюхаешь, ты еще и думаешь. Чаще всего о том, на что ты смотришь и что нюхаешь. Но думать – не то же самое, что смотреть или нюхать.

– Значит, я не умею думать, – огорчилась мартышка. – Потому что я думаю только о том, что я вижу, слушаю или нюхаю.

– Ерунда, – отрезал удав. – Скажи, ты ведь умеешь считать?

– Конечно, умею.

- И ты понимаешь, что такое, например, «два»?

– Понимаю.

– Ты действительно хорошо понимаешь, что такое «два»?

– Ну конечно. – Обиделась мартышка. – Глупая, что ли.

– А ты согласна с тем, что если что-то хорошо понимаешь, то можешь это объяснить другим? – хитро спросил удав.

– Если я что-то знаю, я точно могу это объяснить кому угодно, – отчеканила мартышка. – И последний раз говорю: не держи меня за идиотку!

– Хорошо, – сказал удав, – тогда объясни мне, что такое «два»?

– Ну, «два» – это, например, два дерева.

– Очень хорошо, сказал удав, – но разве я спрашивал тебя что такое «два дерева»? Я ведь спрашивал что такое «два»?

– Ну тогда «два» – это два человека, – начала мартышка, запнулась и почувствовала недоброе.

– Разве я спрашивал тебя что такое «два человека»? Я только просил тебя объяснить, что такое «два», если ты так хорошо это понимаешь.

– Я… не могу, – упавшим голосом сказала мартышка, и внутри у нее похолодело.

– А почему ты не можешь? – продолжал допытываться удав.

Мартышка уперлась взглядом перед собой, помолчала и ответила раздельно: «Я не знаю почему».

– А я тебе объясню! – весело и добродушно заявил удав. – Ты не можешь объяснить потому, что когда ты понимаешь «два», ты себе ничего не представляешь: ни два дерева, ни двух человек. Ты просто понимаешь, что два – это два.

– Совсем ничего не представляю?

– Совсем ничего.

– Не может быть! А что значит представлять? – Мартышка ничуть не поверила удаву, но ей стало любопытно.

– Представлять, – это или видеть – ну, или слышать или нюхать, ты понимаешь – или вспоминать то, что ты видела, или воображать что-нибудь. Например, ты видишь два дерева и думаешь: «два». Или думаешь «два» и вспоминаешь два каких-нибудь дерева. Или думаешь «два» и воображаешь что-нибудь, хоть двух русалок.

– Вот именно так я и делаю, – заявила мартышка.

– Конечно, – согласился удав. – Но когда ты так делаешь, ты ведь понимаешь, что «два» – это не то же самое, что два дерева?

– Вообще-то понимаю.

– И что «два» – это не две русалки и что бы ты там себе не представляла. «Два» вообще не представление.

– Наверное.

– А если ты отличаешь «два» от всяких своих представлений, значит ты можешь мыслить «два» без представлений, т.е. ничего не видя, не вспоминая и не воображая. Просто мыслить «два».

– Ты думаешь, я могу? – изумилась мартышка.

– Попробуй.

Мартышка зажмурилась, заткнула уши и даже перестала дышать.

– А ведь и правда, я хорошо понимаю, что такое «два», даже если ничего себе не представляю, и в голове у меня совершенно пусто.

– В голове у тебя не пусто, – удав назидательно поднял брови, – в голове у тебя мысль. Пусто у тебя в голове потому, что в ней нет никаких образов – ты ни на что не смотришь, ни о чем не вспоминаешь и ничего не воображаешь. Но это не значит, что ты не мыслишь. Наоборот, когда нет образов, тогда думать легко и приятно.

– А приятно– то почему?

– А что доставит тебе большее удовольствие – когда тебя засунут в мешок и заставят бежать или когда можно бегать без помех?

– Конечно, без помех.

– Вот и мысль – это просто одна из твоих способностей, как способность бегать или смотреть. Но думать и одновременно быстро бежать не очень удобно, потому что это разные занятия. А ты сама сказала, что думать «два» и видеть два дерева – не одно и то же. Поэтому доставь себе удовольствие – думай без помех.

– Попробую, – меланхолично протянула мартышка уже не зажмуриваясь и ровно дыша. – Вот я мыслю «два», а потом мыслю «три» и ничего не вспоминаю и не воображаю. То есть хочу воображаю, а хочу – нет. Хочу посмотреть на два дерева, и посмотрю – а думаю все равно «два», а не два дерева. Смешно!

– А смешного-то что ты тут нашла?

– А то, что я жила-жила и не знала, что умею думать. Слушай, а может я еще что-то умею? Летать, например.

– А  ты все-таки глупая, мартышка, – удав посмотрел на мартышку без всякого интереса. – Ну зачем тебе что-то новое, если ты не знаешь того, что у тебя есть?

– И правда, не знаю, – согласилась мартышка, на этот раз без обид. – А как же все-таки так получается, что я что-то умею и даже делаю, и сама ничего не знаю об этом?

– Это как раз легко объяснить, – отозвался удав, сохраняя то же несколько странное выражение – то ли оценивающее, то ли безразличное. – Дело в том, что ты обращаешь внимание только на внешние предметы: вот дерево, вот человек, вот банан. В этом весь твой интерес. Даже к числам ты относишься так, как будто это независимо от тебя существующие предметы, которые можно складывать и вычитать. Ты знаешь, что такое «два» – и этого тебе достаточно. Но что значит знать? Что именно ты знаешь, когда знаешь «два»? Этого вопроса ты себе никогда не задавала. И, правду сказать, это свойственно мартышкам.

Удав передохнул и сглотнул слюну.

– Слушай, удав, – прищурилась на него мартышка. – Я  у тебя и такая, и такая… Может, ты меня сожрать хочешь от того, что я мартышка?

– Ладно, мартышка, – смягчился удав. – Это и в самом деле необычное занятие: смотреть как бы внутрь себя. Для него есть даже специальное слово.… Забыл…

– Рефлексия, – каркнул вдруг сверху хриплый голос. Удав и мартышка сначала подпрыгнули от неожиданности, а затем задрали головы. На соседнем дереве, на ветке прямо над ними сидел попугай. Ему и был обязан подсказкой удав.

– Откуда ты взялся? – в один голос воскликнули мартышка и удав.

– Я тут давно сижу и слушаю. Хотя и ничего не понимаю, – сказал попугай без всякого выражения, просто констатируя факт.

– Но если ты ничего не понимаешь, – даже как-то возмутился удав, – то откуда ты знаешь про рефлексию.

– Я знаю все слова, – снова констатировал попугай.

– Но мало знать слова, нужно понимать, когда их употреблять, – настаивал удав. – Почему ты именно сейчас сказал про рефлексию?

– Видите ли, – попугай почему-то обращался ко всем присутствующим, хотя спрашивал его только удав, – я знаю, что когда говорят «смотреть внутрь себя», это называется рефлексией. Но я совершенно не знаю, как смотрят в себя.

Удав был потрясен. Даже мартышка открыла рот от изумления.

– Ладно, – сказал удав, – тогда сиди и следи за правильным употреблением слов.

– Я и слежу, – ответил попугай. – ты, удав, неправильно употребил слово «представление». Представлениями называют «вторичные образы», т.е. память и воображение. А «первичные образы», т.е. живые впечатления так не называют. А ты назвал представлениями все образы без разбора.

– Ты, попугай, следи, а не ябедничай, – смущенно пробормотал удав. – Ведь суть дела от этого не изменилась.

– Об этом я судить не могу, – парировал попугай.

– Он не может, – поддержала попугая мартышка, укоризненно посмотрев на удава.

– Хорошо, постараюсь в дальнейшем быть внимательным, – окончательно сломался удав. Он немного покрутил головой, стараясь примириться с присутствием попугая, а затем снова повернулся к мартышке.

– Так вот, дорогая моя мартышка, – узнав о существовании попугая, удав испытал прилив нежности к мартышке, – займемся рефлексией и зададимся вопросом: что именно я знаю, когда знаю «два»? Оказывается, я могу знать «два» двумя разными способами. Я могу увидеть два дерева или услышать два каких-нибудь звука. В этом случае число два будет для меня предметным, то есть неотделимым от вещей. Так понимают числа все, кто только начинает учиться считать. Ты и сама это знаешь, дорогая мартышка. Когда в детстве тебя учили считать, тебе сначала давали предметы: одна палочка и одна палочка будет две палочки; один кружок и один кружок будет два кружка. Но очень скоро ты отбросила эти палочки и кружки, и сказала: я и так, без всяких предметов понимаю, что один и один будет два. А это уже совсем другой способ понимания числа, когда не нужно ни смотреть, ни слушать, а только думать. У тебя появилась мысль, или идея числа «два» так же, как и других чисел.

– Тут можно использовать красивое греческое слово «эйдос», – встрял попугай.

– Господи, он еще и эстет, – вздохнул удав. – Хорошо, пусть будет эйдос. Важно понять, что идея, или эйдос – это «чистая» мысль, «чистая» в том смысле, что она лишена всякой образности; мы не чувствуем эйдос, а мыслим его.

– Красота, – восхитилась мартышка, – и как же мне нравится заниматься этой рефлексией! Я согласна, что я умею считать и не пользоваться предметами – с этим я закончила еще в детстве, – а если захочу, то могу считать предметы – это тоже бывает важно. А давай один счет назовем «чистым», а еще лучше, эйдетическим, а другой предметным.

– Ты что, сговорилась с попугаем?

– А что, хорошо звучит… – мартышка притихла на некоторое время, а затем снова встрепенулась.

– И что же получается, удав? Что у меня две жизни: я то думаю, то чувствую, то опять думаю. Получаются две мартышки…

Мартышка так глубоко ушла в рефлексию, что ей и в самом деле показалось, что она разделилась на две совершенно разные мартышки. Одна ничего не ощущала, летала где-то высоко-высоко среди бестелесных и сверхчувственных «двоек», «троек» и «шестерок» и сама была какая-то бестелесная, так что и мартышкой ее было трудно назвать. А другая земная, из плоти и крови, которая все видела и слышала и без устали пересчитывала предметы: два дерева, три дерева, пять бананов, семь бананов. И еще показалось мартышке: когда она думает эйдосы, например, думает «два», – то она думает о себе; а когда думает про два банана, то думает о том, что вне нее, о внешнем мире. Получалось, что из двух образовавшихся мартышек одна думала только о себе, а другая – только о внешних предметах. Мартышка была внутри себя и снаружи себя.

Совсем плохо стало мартышке.

И как сквозь сон она слышала голос удава:

– Что же тебя удивляет, мартышка? Давно известно, что у тебя есть душа и тело. Душа сама бестелесна и мыслит бестелесные сущности, а тело видит и слышит, обоняет и осязает, то есть создает чувственные образы вещей.

– А что, «душа» и «мысль» одно и то же? – спросила изнемогающая мартышка.

– Об этом лучше спроси у попугая, – на этот раз дружелюбно предложил удав.

– Мои любимые древние греки, – пропел попугай, в мартышкином сне его голос почему-то был не хриплый, а нежный, как у свирели, – употребляли слово «душа» и «разум» как синонимы, обозначающие способность мыслить.

– И не только числа, – продолжал удав, – бывают предметными и бестелесными, но и все смыслы, которые ты знаешь. Например, ты знаешь, что бывают красивые жирафы, красивые деревья, красивые глаза или волосы. Но ты знаешь и идею красивого, и когда ты сознаешь «красивое», ты же не обязательно представляешь себе красивые глаза или красивого жирафа, ты мыслишь идею красивого, красоту как таковую. Или камень: камни бывают большие и маленькие, твердые и крошащиеся, желтые и красные. Но когда ты мыслишь идею «камень», ты мыслишь не какой-то определенный камень, а камень как таковой, и твоя идея бестелесна, в ней нет образов.

– Философы употребляют слово «сущий», – вставил попугай: сущий камень, сущий дом.

Мартышка ужаснулась еще больше. Теперь ее душа вращалась не только среди бестелесных «двоек» и «троек», но и среди сущих камней и сущих жирафов. Сверхчувственная красота сверхчувственно улыбалась ей. Самым пугающим было то, что мартышка никак не могла выйти из этой раздвоенности, из двух мартышек сложить одну.

– Я все понимаю, дорогой удав, – она слышала себя как будто со стороны. – Скажи мне только одно: к какой мартышке ты обращаешься? Потому что меня теперь две.

В отличие от расслабленной мартышки, удав от долгой своей речи так разгорячился, что готов был объяснить все, что угодно.

– Не совсем так, любезная мартышка. Ты действительно мыслишь идеи без помощи чувств. Но когда ты воспринимаешь чувственный предмет, ты не просто воспринимаешь его, а вместе с тем понимаешь, что он определенным образом связан с идеей. А именно, он пример идеи. Предположим, ты смотришь на красивого жирафа. Тогда ты не просто видишь красоту жирафа, а одновременно понимаешь, что красота жирафа это пример красоты как таковой. То же самое ты понимаешь, когда видишь красивый дом. А ведь красота дома – совсем другая красота, чем красота жирафа. Но обе они – воплощения сущей красоты.

Мартышка даже пожалела, что удав это проговорил. Каким бы пугающим не был ее сон, он в то же время был и завораживающе чудесен. А теперь он вдруг закончился. Идеи воссоединились с вещами. Бегающий рядом жираф превратился в воплощение сущего бестелесного жирафа, а два рядом растущих дерева – в пример сущей «двойки». А вслед за этим и две разные мартышки слились в одну, которая все, что видит и слышит, воспринимает как примеры своих мыслей. Можно созерцать «чистые» идеи, а можно воплощать их в конкретные вещи.

– Ты что, сразу не мог все объяснить, – закапризничала слегка разочарованная мартышка.

– Извини, мой друг. Я не думал, что ты такая восприимчивая, – галантно извернулся удав.

 

II.

 

В сущности они остались довольны друг другом. Но тут своим обычным голосом проскрипел попугай.

– Я ничего не понял.

– И слава Богу, – спокойно заметил удав.

– Да, – несколько извиняюще заторопилась мартышка, – тебе и не нужно понимать, ты ведь только за словами следишь.

– В том-то и дело, что такого слова нет, – заявил попугай.

– Какого слова нет? – удивилась мартышка.

– Слова «воплощение»

– Как это нет, – возмутился удав, – в словаре, что ли, нет?

– В словаре оно есть, но имеет мистический смысл. Или метафорический, – бесстрастно сообщил попугай.

– Мистический… – оторопело протянул удав.

– Ты что тут, магией занимаешься? Ты, между прочим, говорил, что думаешь. – неожиданно ополчилась на удава мартышка.

– Да, я думал…, – удав явно был в нокауте.

– Индюк тоже думал! – разошлась мартышка и чуть не показала удаву язык.

– Ну погоди… – взмолился удав.

– Нет, – отрезала мартышка. – Я уже один раз попробовала подумать, и что? Я чуть не умерла! Ты меня раздвоил! А теперь оказывается, что не можешь соединить меня обратно. Вместо этого придумал какое-то дурацкое «воплощение»… Да я после этого вообще никогда больше думать не буду! Вообще не буду думать! – отчеканила мартышка.

– Как это? – не понял удав.

– А вот так. Не буду – и все.

– Совсем-совсем не будешь?

– Совсем-совсем!

– А что, – вдруг оживился удав, – давай, попробуй.

– Что попробуй? – теперь уже не поняла мартышка.

– Совсем не думать.

– Как это? – мартышка снова почувствовала недоброе, но отступать было поздно. – То думай, то не думай, – проворчала она.

– Это очень легко, – продолжал вновь воодушевившийся удав. – просто убери из своего сознания все смыслы, которые в нем есть. Например, «банан» – это слово ведь что-то значит, т.е. имеет смысл. А теперь представь себе, что ты не знаешь, что значит «банан» – забыла, а лучше вообще никогда не знала. Можешь?

– Могу, – пожала плечами мартышка.

– А теперь представь, что ты не знаешь, что такое «дерево», «дом», «два», не знаешь цветов, т.е. не понимаешь, что такое «красное» или «синее», запахов – вообще ничего не знаешь. Постарайся посмотреть на мир так, как будто ты ничего не понимаешь, а только смотришь, попробуешь?

– Попробую, – ответила увлеченная новой игрой мартышка и широко открыла обессмыслившиеся глаза.

– А не надо бы, – совершенно неожиданно проговорил попугай.

Мартышка даже не услышала его, а удав резко обернулся к попугаю.

– Чего не надо? – после недавних событий удав уже не мог игнорировать попугая. – О чем ты говоришь?

Попугай почему-то промолчал.

Удав раздраженно крякнул и, тут же забыв о попугае, повернулся к мартышке. Мартышка все так же стояла, раскрыв бессмысленно глаза, потом зажмурилась, потом снова округлила глаза.

Некоторое время все молчали.

И вдруг тишину разорвал истошный вопль мартышки.

– А-а, – вопила она, – а-а, нет!

– Что «а», что «нет»? – всполошился удав.

В глазах у мартышки теперь стоял ужас. Казалось, она хочет что-то сказать и не может найти слов.

– Это… это… , – мартышка перешла на шепот.

– Это – хаос, – веско каркнул попугай.

Для удава это было слишком. Он даже забыл об исполненной ужаса мартышке.

– Откуда ты знаешь? Как ты мог знать об этом заранее? Как ты вообще можешь о чем-то догадываться?

– Хаос – это отсутствие всякой определенности, – попугай по-прежнему был весок и бесстрастен.

– Да, да, да! – выходил из себя удав. – Хаос это отсутствие определенности. Но все равно, чтобы о чем-то знать заранее, надо это понимать!

– В хаосе нечего понимать, – добил попугай удава, – поэтому я так же понимаю хаос, как и ты.

Удав понял, наконец, что сделал и бросился к мартышке.

– Мартышка, дорогая, вернись! Ну вспомни хоть какой-нибудь смысл. Вот, смотри, – удав хвостом сорвал с ветки банан и сунул под нос мартышке, – это – банан. Раньше ты знала, что такое банан. Вспомни, пожалуйста, то, что ты знала. Смотри еще: банан желтый, ты знаешь, что такое «желтый»? А еще какие цвета бывают?

Потихоньку мартышка возвращалась к жизни. Ужас в ее глазах сменился осмысленностью. Но пережитое не отпускало ее.

– Никогда так страшно не было, – снова вздрогнула мартышка. – Что-то есть, но ты не можешь ни назвать, ни понять это. Какие-то впечатления, но бессмысленные и несвязанные. Страшнее всего, что оно – есть, но ты не можешь понять, что оно. Понимаешь только, что сама исчезаешь в нем.

Мартышка помолчала, а потом пристально и как-то строго взглянула на удава.

– Так что же делать, удав? Получается, когда думаешь, уносишься от жизни, от вещей в мир эйдосов и не знаешь, как вернуться. А когда не думаешь, вещи вообще исчезают, и ты оказываешься в хаосе.

– А разве ты не поняла, что с тобой случилось? – загадочно произнес удав.

– А разве ты не достаточно поиздевался уже надо мной, разве не достаточно?! – взорвалась мартышка. – Ты же сам сказал мне ни о чем не думать, а теперь спрашиваешь, поняла ли я, что произошло!

Попугай снова вмешался в беседу. Почему-то все, что делал попугай, было неожиданным. На этот раз попугай расхохотался. Оказывается, он понимал противоречие.

– Действительно, – кротко вздохнул удав, – ничего глупее сказать невозможно. – Но теперь-то ты можешь понять, что с тобой случилось, когда ты ничего не понимала. Ты выбросила из головы все смыслы, и получила хаос, т.е. мир стал бесформенным. Мир был, но в нем не было порядка. Значит, что делает смысл? Вносит в мир порядок! – с торжеством закончил удав.

– Это что же, – протянула изумленная мартышка. – Значит, когда думаешь, не нужно никуда улетать от мира, а совсем наоборот.

– Именно наоборот! – даже не воодушевился, а прямо-таки воспламенился удав. – Мысли существуют не отдельно от мира, а в самом мире. Мысли превращают хаос в осмысленный, оформленный мир.

– Значит, хаос не так страшен? – хмыкнула мартышка.

– Конечно нет, мы ведь знаем, что с ним делать, – уверенно заявил удав.

– Замечательно, – вздохнула мартышка и сникла. – Знаешь, удав, я за последнее время столько пережила и так устала, что смертельно хочу спать.

Не в силах идти, мартышка вскарабкалась на ближайшее дерево, устроилась на большой ветке и уснула.

 

III.

 

И приснилось мартышке, что попала она в чудесный мир, где было только два цвета: красный и синий. Где красные зебры скакали по синему песку, а потом наоборот – синие зебры по красному песку. Где синие бананы качались на красных пальмах, а потом сами бананы делались один красным, а другой синим.

И от того, что было только два цвета, все выглядело таким ярким и отчетливым, что у мартышки захватило дух от восторга.

Но вдруг что-то переменилось. Мартышка не сразу поняла, что именно. А потом догадалась: синего цвета становилось все меньше, он меркнул, гас и уступал место красному. Все становилось красным: и зебры, и песок, и бананы и только на самом краю зрения еще ютилась узкая полоска синего, и на огромном бескрайнем красном полотне изредка попадались небольшие синие пятна.

Но странное дело: вместе с синим цветом исчезали вещи. Зебры уже не неслись по песку. Не было ни зебр, ни песка, ни бананов. Оставался один только красный цвет.

И тогда мартышка поняла, что сам красный цвет существует потому, что по краям его виден синий. Что же случится, если синий цвет совсем исчезнет, все станет красным? И такой момент наступил. И в этот самый момент, когда остался один красный цвет, он тоже исчез, и все исчезло. Мартышка совсем перестала что-либо видеть, как будто лишилась зрения.

Мартышка вскрикнула от страха, проснулась – и изумилась. Она снова была в том же ярком двухцветном мире. Снова красные бананы оттеняли синие ветки. И снова с этим миром что-то произошло. На этот раз случилось следующее: стали зыбкими все границы красного и синего, и вместо так веселивших глаз линий возникло движение – красное превращалось в синее. Но хотя красное возникало, а синее исчезало, красного не становилось больше, а синего меньше. Одно просто перетекало в другое. Вещи утратили твердую форму и вскоре совсем исчезли – осталось только превращение одного цвета в другой.

Мартышка не очень удивилась: она уже знала, что один цвет необходим для другого. Вглядываясь в это непрерывное и все ускоряющееся движение, она прошептала ошеломленно: «Синее – это возникающее красное, а красное – исчезающее синее. Одно – это другое».

Поток между тем убыстрялся и, в конце концов, цвета перестали отличаться один от другого. Мартышку снова охватила полная слепота.

– Боже, и я уснула, чтобы отдохнуть от всего этого, – простонала мартышка. Она боялась теперь не своей слепоты, а опять проснуться в постылом красно-синем мире. Увы, это произошло, она снова оказалась в нем и уныло озиралась на синие пальмы и красный песок. И снова с миром что-то произошло: теперь исчезал красный цвет, а синий все разрастался и занимал все пространство. Все было так же, как в первом сне, только цвета поменялись местами.

Но какая разница! Мартышка точно знала, что когда исчезнет красный, исчезнет и синий цвет, и снова будет пустота. С тоскливой усталостью она ожидала неизбежного, но когда это произошло – исчез красный цвет и остался один синий, – случилось неожиданное. Мартышка вдруг поняла, что она сама была границей синего цвета. И за этой границей не было ничего.

В то же мгновение синий цвет перестал быть синим и стал белым – просто светом, сияющим из полной непроницаемой темноты.

– Я, это я – граница света, – забыв о своей грусти и усталости в восторге завопила мартышка – и проснулась. И теперь, кажется, проснулась окончательно, потому что, открыв глаза, увидела удава, который задумчиво смотрел на нее.

– Ну, и что это было? – спросила мартышка так, как будто удав обязан был знать ее сон. Но удав ответил как ни в чем не бывало:

– Если ты о первом сне, то я думаю, это своего рода обличье хаоса.

– А при чем тут хаос?

– Ну как же. В твоем сне исчезла граница, и ты перестала видеть и понимать. Перед тобой было что-то, но ты не знала, что.

– Это было ужасно!

– Да, но не так, как сам хаос.

– Правда, – согласилась мартышка, – это был другой, совсем не страшный страх. А почему?

– Потому что твой сон – только умственно построение, фантазия, которую ты сама придумала. Она показывает, что будет с миром, если исчезнут границы и формы. Ты ведь хорошо знала, что если исчезнет синий цвет, то исчезнет и красный.

– Догадывалась, – снова кивнула мартышка. – Значит, я думала о границе, и мне приснился такой сон…

– И очень неглупый сон, – похвалил удав. – Я даже лучше стал понимать, зачем нужна граница.

– Определить значит ограничить! – снова перепугав всех, подытожил попугай.

Удав только вздохнул.

 

IV.

 

Зато мартышка посмотрела на попугая так, как будто увидела в первый раз.

– Получается, что думать – это проводить границы? – насмотревшись на попугая, обернулась мартышка к удаву.

– Конечно, – сказал удав.

– И все цвета, звуки, запахи существуют потому, что существуют границы?

– Ну да.

– А если не будет границ, будет хаос?

– Да.

– Но граница ведь не то же самое, что цвет или запах?

– Совсем нет. Цвет и запах появляются благодаря границе. Хаос ведь – не ничто. Хаос – это неразличенность, отсутствие формы. А отличать значит разграничивать. Благодаря границе красное делается красным, а синее – синим.

Мартышка вспомнила красно-синий мир в своем сне и даже рассмеялась от удовольствия.

– Вот представь себе, – продолжал удав, – что перед тобой хаос: что-то есть, но ты не можешь ничего различить – ни увидеть, ни услышать.

Ничуть не испугавшись на этот раз, мартышка весело кивнула.

– А теперь представь, что ты пытаешься что-то разобрать в хаосе впечатлений, например, что-то увидеть. Что ты увидишь первым?

– Свет, – не задумываясь ответила мартышка.

– А если будет один только свет, ты увидишь его?

– Нет, – так же легко сказала мартышка. А затем выпалила:

– Чтобы увидеть свет, нужна тьма!

Слово «тьма» мартышка выговорила с особым смаком, явно гордясь своей осведомленностью.

– Именно, – согласился удав. – Чтобы был чистый свет, нужно, чтобы рядом была совершенная темнота, полный мрак.

Теперь мартышка и удав как будто играли в странную совместную игру и с таинственным недоумением уставились друг на друга. Из оцепенения их вывел голос попугая:

– Тьмы не существует, – сообщил он.

– Не существует? – переспросила мартышка. – Что, опять нет такого слова?

– Слово есть. Но оно ничего не значит.

– И даже ничего мистического или метафорического?

– Вообще ничего.

– Как это?

– Тьма – это отсутствие света и вообще чего-либо видимого. Видеть тьму все равно, что совсем ничего не видеть, – отчеканил попугай.

– Правильно, – подхватил удав. – Мы и не видим тьму, а видим свет. – И все-таки, что же такое тьма? – обратился он к мартышке.

Мартышка окончательно растерялась и только часто заморгала. Ей то казалось, что она видит то, чего нет, то вообще ничего не видит.

– Ну же, – подгонял удав. – Это как в детской загадке: без него не видишь и его не видишь. Что это?

– Граница, – вдруг догадалась мартышка. – Тьма – граница света.

– Умница, – искренне похвалил удав. – Только так мы и можем видеть, когда одно становится границей другого.

– Но ведь тьмы нет, – не хотела сдаваться мартышка.

– Тьмы не видно, – наставительно протянул удав. – То, чего не видно, служит границей тому, что видно.

– И так со всем остальным?

– Конечно. Когда ты смотришь на синее рядом с красным, то видишь синее, а не красное, или наоборот, красное, а не синее. То, на что ты не смотришь, дает границу тому, на что ты обращаешь свой взор. Так то.

– Хорошо, – вошла во вкус мартышка. – А теперь я хочу слышать!

Немного подумав, мартышка сама и продолжила.

– Сначала я отличаю звук от тишины. Ведь если будет только один какой-нибудь звук, то я его не услышу. А если будет тишина, безмолвие, то тогда я услышу звук. И не говори мне, – напустилась она на попугая, – что тишины нет! Тишина – это когда я ничего не слышу. Может другой кто и слышит, а я – нет. Потом я учусь слышать разные звуки – тихие и громкие. Для этого тихие звуки должны быть границей для громких, а потом и наоборот, громкие – границей для тихих. Так то! – Мартышка победно посмотрела на удава.

Но удав решил не перехваливать мартышку и просто спросил:

– А ты заметила, что цвета, которые ты видишь, располагаются рядом друг с другом, а звуки, которые слышишь, – один после другого?

– Правда, – согласилась мартышка. И, подумав, добавила. – Громкий звук не может звучать вместе с тихим, ведь слышен будет тот, который громче.

– Это если ты различаешь только громкость, – уточнил удав.

– Да, важно согласилась мартышка.

– А теперь вспомни свой второй сон, – предложил удав.

– Да, да, – взгляд мартышки стал отрешенным, – это когда одно умирало в другом, а другое рождалось из этого одного, и оба они были одним и тем же. Было и страшно, и весело…

– Потому что это – еще одно обличье хаоса. Картина, которую ты сочинила, когда думала о мире без форм. Только теперь форм не было не в пространстве, а во времени. И опять все слилось в одно, и ничего нельзя было разобрать.

Мартышка помолчала, а потом встрепенулась.

– А кстати, удав, откуда ты вообще узнал, что было со мной во сне?

– Очень просто, – улыбнулся удав. – Ты разговаривала во сне.

– Но во сне я не разговаривала!

– Это во сне ты не разговаривала, а на самом деле ты проговаривала все, что с тобой происходило.

– А так бывает? – удивилась мартышка.

– С тобой бывает, – отрезал удав.

– Ну ладно, – вздохнула мартышка, – во всяком случае, я была очень умная во сне. Вот, придумала два разных хаоса.

Теперь уже вздохнул удав.

– Ты действительно была очень умная, – проворчал он. – Жалко вот, что проснулась… Ну какие два хаоса! Это только две придуманные картинки. Они показывают, что в хаосе есть возможность и пространства, и времени. И только мы сами устанавливаем границы так, чтобы одно было «рядом» с другим, или одно «после» другого.

 

V.

 

Мартышка с трудом, но вытерпела язвительность удава.

– Ну хорошо, – сказала она. – Вот мы наставили границ, и теперь можем видеть, слышать и вообще чувствовать. А что же потом?

– Погоди, мартышка, не спеши так, – удав понимал, что мартышка торопит его нарочно, потому что дуется. – Сначала появляются самые простые формы: линия прямая и кривая, угол  острый и тупой. Потом все более сложные…

– Это я понимаю! – оборвала неприступная мартышка. Но удав продолжал как ни в чем ни бывало:

– Самый важный момент это когда формы становятся замкнутыми и появляются фигуры: треугольник, квадрат, круг. Тогда твое восприятие становится законченным и ты можешь сказать, что действительно что-то видишь или просто видишь.

– Правда, – уже спокойно согласилась мартышка. И даже охотно повторила за удавом, – Я вижу!

– Видеть-то ты видишь, – не унимался удав. – А вот что ты думаешь, когда  что-то видишь?

– Как что? – удивилась мартышка. – Я думаю то, что вижу. Вижу банан и думаю: «банан».

– А ты представь, что ты видишь что-то, но еще не знаешь, что это что-то – банан.

– Как это?

– Но ведь бывает так, что ты в первый раз видишь что-то, видишь, а не знаешь, что это такое.

– Бывает.

– И что ты тогда думаешь?

– Думаю, у кого бы спросить, что это такое?

Удав терпеливо вздохнул.

– Ну а если не у кого спросить, и ты просто смотришь и не знаешь, на что смотришь. Что ты тогда думаешь?

Мартышка и вправду задумалась, похлопала глазами, а потом выпалила:

– Тогда я вижу, но ничего не думаю!

– Что, совсем ничего?

– Кажется, ничего.

– Нет, мартышка, – таинственно проговорил удав, – когда ты что-то видишь, ты все-таки думаешь. И знаешь, что ты думаешь?

– Что? – почему-то шепотом спросила мартышка.

– Ты думаешь то, что видишь! – заявил удав. – Ведь ты видишь что-то. И думаешь, что видишь «что-то». Ты не знаешь, что это, банан или попугай, но ты знаешь, что это «что-то».

– Вот это да! – мартышка даже подпрыгнула на месте. А приземлившись широко раскрыла глаза на удава:

– И что? Получается, что про каждую вещь я сначала знаю, что она – что-то, а уже потом, что она – банан или жираф?

– Можно сказать «что-то», а можно указать – «это», или «вот это». Или просто «вот!»

Мартышка с изумлением оглянулась вокруг себя  и стала тыкать во все, что показалось на глаза.

– Вот! Вот! Это! Это! Что-то! Что-то!

– А можно сказать «есть», – подзадорил удав.

– «Есть» – еще лучше, – охотно подхватила мартышка. – А можно сказать «вижу»?

– Можно, – одобрил удав.

– Замечательно! Я знаю, что что-то есть, что  оно  – вот оно, и что я это вижу.

– Совсем не мало, – заметил удав.

– Да…, – задумчиво протянула мартышка, – но послушай, удав, ведь получается, что все вещи одинаковые!

– Ничего удивительного! Ведь ты не сравниваешь вещи и на каждую смотришь как бы заново. Вот и выходит, что о каждой вещи ты знаешь только что, что она есть.

– А вижу что?

– Если ты не сравниваешь вещи, то видишь то же, что и знаешь.

– Я вижу, что что-то есть и ничего больше?

– Конечно.

– Чем же мое чувство отличается  от моей мысли?

– Ничем. Я же сказал: ты чувствуешь и мыслишь одно и то же.

– Красота! – мечтательно сообщила мартышка. – А знаешь, удав, мне почему-то не хочется сравнивать вещи и заниматься прочей ерундой. Пусть остается все как сейчас: просто и ясно. Ничего, кроме бытия вещей!

– Только не вещей, а вещи, – попугай, о котором уже забыли, неожиданно подал голос.

– Как ты сказал? – на этот раз удивился удав.

– Бытие не вещей, а вещи, – монотонно повторил попугай. – Бытие одно.

– Ну конечно! – поддержала мартышка. – Если ничего ни с чем не сравнивать и смотреть каждый раз заново, то в сущности видишь одну и ту же вещь. Или просто одну вещь!

Удав продолжал смотреть на попугая.

– Говоришь, бытия не бывает два? Действительно, получилось бы глупо… Значит, бытие одно.

– Кроме бытия может быть только небытие, – попугай, видимо, взял за привычку без всякой жалости добивать удава.

И удав был добит. Он не находил слов и только  молча смотрел на попугая.

Зато мартышка вся – от макушки до кончика хвоста – светилась воодушевлением.

– Это же замечательно, – тормошила она удава. – Одна только вещь. И мы знаем о ней только то, что она существует. Бы-ти-е – и ничего больше, – сканировала легкомысленные мартышка, – бы-ти-е, бы-ти-е!

– Действительно, красиво, – все еще не придя в себя от попугаевых переделок, – пробормотал удав. – А ты помнишь, мартышка, свой третий сон?

---

[1] Персонажи и первая фраза заимствованы из замечательных сказок Г. Остера